Бюллетень ШВИ №2 — Между молотом и наковальней | Перформанс «Атлант Устал» | Июнь 2014

Важнейшей темой наших дискуссии в Школе на протяжении зимы-весны 2014 стала ситуация вокруг событий на Украине, которая заново и в предельно жесткой форме переформатировала понимание политической роли искусства. И так получилось, что во многом материалы этого номера бюллетеня Школы состоят из актуальных текстов, размышляющих о развитии политических процессов в наших странах и их влиянии на поэтику и возможности вовлеченного искусства. Это стало нашим приоритетом и ответом на псевдо-актуальность и дешевый колониальный пафос гигантских мейнстримных корпоративных проектов – типа Манифесты. Поэтому для нас стало так важным установить прямые контакты с новым поколением украинских художников и работников культуры, которые заинтересованы в решении этих же вопросов, и мы пригласили в Петербург слушателей Курса Современного искусства при Школе Визуальных Коммуникаций и ряд ее преподавателей с которыми мы вместе надеемся в будущем выстраивать товарищеские отношения, которые начались с работы над этой публикацией.

Композиция этого номера бюллетеня Школы Розы стала результатом работы второго семестра нашей Школы Вовлеченного искусства, который был во многом сфокусирован на исследование темы монументальности и политики памяти.
Возможна ли сегодня новая монументальность?
Какие формы ей свойственны?
Кажется, что идея монументальности окончательно преодолена сегодня. История монументов канула в прошлое. На смену монументам пришли theme parks – мультимедийные зрелища, которые заказываются, время от времени известным художникам и архитекторам, чтобы увековечить то или иное консенсусное событие прошлого. В этих зрелищах уже нет ни формальной инновации, нет героев, а есть только невинные жертвы, напоминающие нам «никогда снова….»
Кроме того, существуют различные перформативные анти-монументальные практики, как правило, маргинализированных групп общества, которые построены на интервенциях в уже существующие памятники и городскую среду. Они часто высмеивают их, ставят под вопрос их легитимность, перекодируют и разрушают их образ в городском пространстве и в памяти сообществ.
И, конечно, по-прежнему, возникают курьезные рецидивы архаического поведения власти, продолжающей что-то там отливать из бронзы, ваять из мрамора и ставить этих монстров в центрах своей обветшавшей и отравляющей власти.
Кажется, сомнений нет — монументальность в ее классических, возвышенных формах ушла, и сегодня человек живет в окружении обессмысленных символов, которые лишены ритуалов живой памяти.
Но так ли это?
И есть ли смысл что-то спасать из этой важнейшей традиции?

Эти вопросы вдруг приобрели для всех нас новое значение — кризис демократии, рост клерикальных и националистических настроений говорят о том, что давний спор между (якобы) отжившей молчаливой архаикой и многоголосием модернити еще не разрешен и художник должен снова погрузиться в его истоки, чтобы принять вызов своего исторического момента.

Ситуация вдруг, неожиданно для всех, обрела новую жизнь в процессе эскалации вооруженного конфликта на Украине и ситуации новой холодной войны в России. Все это ярко выявило, что и сейчас политический спор неминуемо оказывается сплетен с целым клубком непроработанных исторических травм и иконоклазм является неизбежной страстью преобразований, а спор о том кто же есть настоящий герой может быть по-прежнему решен только оружием.

В этом конфликте мы видим, как обе стороны используют для своей политической легитимации события далекого идеологизированного прошлого, как они глубоко увязли в поисках своей идентичности в трагическом противостоянии нацизма и сталинизма, будучи неспособными перевоплотить этот опыт в урок памяти/забвения, на основе которого возможно строить будущее.
Очевидная несовременность этой ситуации видна на фоне главного парадигматического сдвига в современной политике памяти, которая основана на постоянной работе переосмысления концепции жертвы. Идея жертвы бросает вызов архаической оппозиции победитель/побежденный. Архаике знаком только образ мученика – героя, жертвующего собой за великую идею. Образ холокоста, ленинградской блокады, Гулага, Гладомора востребовал принципиально иные практики коммеморации, ставшие новым этапом развития в практиках монументальности.

Современная дискуссия о монументальности справедливо указывает на два противоречия: воздвигать монумент поражению (или в честь побежденных) в величественной форме является явным несоответствием формы и содержания. Если же славить побежденных в «слабой форме» то очевидно это будет не монумент, а скорее контр-монумент, который в своей основе «развенчивает» и упраздняет сам себя. Как быть в этой ситуации? Очевидно, что западные практики коммеморации пошли по пути развития второго противоречия, придав ему по настоящему парадоксальный характер – аргументировав превращение слабости и виктимности в новый тип политической консолидирующей силы, которая может быть представлена через различные декоструирущие формальные решения. Советская монументальная школа всегда исходила из первого конфликта, и в своей политики реперезентации жертв всегда искала величественные монументальные формы. Можно сказать, что монумент всегда оказывался жив в своей диалектической напряженности.

Но сегодня есть ощущение, что обе эти традиции достигли своего предела и требуют переосмысления на фоне происходящей повсеместно архаизации сознания и банализации прославления виктимности и маргинализации.

Если мы всерьез готовы говорить о политизации монументальности и развитии традиции диалектического монумента, то стоит заново обратиться к тем озарениям Беньямина, где он касается темы суда истории:
Исторически артикулировать минувшее не значит познать его таким, «каким оно было на самом деле». Задача в том, чтобы овладеть воспоминанием, как оно вспыхивает в момент опасности. Исторический материализм стремится к тому, чтобы зафиксировать образ прошлого таким, каким он неожиданно предстает историческому субъекту в момент опасности. Опасность грозит и содержанию традиции, и тем, кто ее воспринимает. И для того, и для другого опасность заключается в одном и том же: в готовности стать инструментом господствующего класса…. Даром разжечь в прошлом искру надежды наделен лишь историк, проникнувшийся мыслью, что враг, если он одолеет, не пощадит и мертвых. А побеждать этот враг продолжает непрестанно.

Сейчас, когда мир подошел к новой опасной черте, мы должны прислушаться к пророчествам Беньямина и заново выстроить свои ориентиры в прошлом. Если мы всерьез готовы помнить и бороться, нам необходимо восстановить, прежде всего, ощущение себя в истории – но не просто в истории, а в истории борьбы.
Только так мы окажемся на высоте этой центральной задачи — «спасти мертвых» — и только в этом случае груды камня, мрамора, стали, рощи деревьев, с мигающими мониторами и без них, смогут обрести хоть какой-то смысл не просто для будущих поколений, а стать активным политическим фактором в трансформации мира.

Чувствительность к наступлению момента опасности важнейшее качество, которым оказываются наделены художники и сейчас есть ощущение что индустрия искусства пришла в опасное состояние, когда любые гигантские проекты вынуждены идти на слепые альянсы с коррумпированными режимами государственной власти, корпорациями, совершающими преступления или просто с рядом откровенных подонков кому хочется и выгодно выглядеть немного иначе, чем они есть в глазах общества. Сейчас появляется надежда, что их спокойное существование в режиме «бизнес как обычно» будет находить не просто отпор в арт-среде, но и реальные альтернативы обладающими своей легитимностью, ресурсами и публикой – той самой публикой, которая способна что-то менять в наших больных обществах. К ней мы и обращаем это издание.